Диллон Эйлис - Лошадиный Остров

---

Вспоминая сейчас Лошадиный остров, я представляю его себе, каким увидел
с лодки в тот самый день, когда впервые ступил на его берег. До этого мы
видели только синий бугор на голубом окоеме моря, отороченный понизу белым
кружевом прибоя. В шторм огромные фонтаны брызг и пены, как туманом,
заволакивали этот клочок суши. Чудилось, будто слышен грохот океанских
валов, обрушивающихся на скалы (на самом деле мы ничего не слышали - до
Лошадиного острова было добрых семь миль). Море и небо становились тогда
лилово-черными, и только остров слабо светился таинственным серебристым
сиянием. "Дикие испанские кони скачут из морской пучины на берег",-говорили
инишронцы.
Инишрон - остров, где мы живем. Он лежит в трех милях от Коннемарского
побережья, почти у самого входа в залив Голуэй (скорее всего, автор вывел
под этим названием реально существующий остров Инишмор, расположенный у
западного побережья Ирландии - прим. GreyAngel) . Его гористая часть
подковой вдается в залив, надежно защищая нас своими скалами и утесами от
свирепых в зимнюю пору волн Атлантики. Если ясным летним днем забраться на
самую высокую скалу, кажется, можно добросить камень до маяка в Бунгуоле, на
самом большом из Аранских островов. Мы живем жизнью, которая нам по душе,
хотя, пожалуй, она не каждому бы понравилась.
Домики инишронцев разбросаны по всему острову, но есть и деревня,
называемая Гаравин, что по-гельски означает "ненастье". Это неудачное
название, потому что деревня расположена в подветренной стороне, там, где
бухта. В деревне имеются две лавки, кузня, где можно подковать коня и
сменить железный обод на колесе, таверна - в ней по вечерам собираются за
кружкой портера мужчины. Есть и почта, которой заведует самая большая
чудачка во всей Ирландии. Уж не знаю, то ли для почты специально выбирают
таких, то ли общение с письмами так действует, но у нас на Инишроне еще деды
говорили: "Мозги набекрень, как у почтальоновой кошки".
Наша усадьба начиналась сразу же за деревней, у западной околицы. Земля
у нас добрая, мы выращивали на ней картошку и разводили овец и коров. Еще
был у нас старенький парусник, который стоял у причала в бухте. Мы рыбачили
в нем, плавали в дни ярмарки на материк, иногда ходили по заливу до самого
Голуэя.
Одним солнечным утром в конце апреля я собирал водоросли на каменистом
берегу за деревней. Накануне мы кончили сеять и теперь готовили новое поле
под картошку для будущего года, удобряя его песком и водорослями. Работа
была тяжелая. Набухшие, облепленные песком водоросли были как налитые
свинцом, секач совсем затупился, осел упрямился: пока мы шли по камням, он
два раза опрокидывал корзины. Опрокинет, глянет искоса на меня и
ухмыльнется. До чего вредная скотина! Я разозлился и хорошенько дернул его
за ухо; поднял голову и вдруг увидел Пэта Конроя; от стоял на гривке, глядел
на меня и смеялся.
Пэту исполнилось недавно шестнадцать лет, он был на год старше меня и
на голову выше. У него было открытое, приветливое лицо, черные как смоль
волосы, смуглая кожа, темно-карие глаза и белые-белые зубы. Испанцы с
траулеров, заходивших к нам в бухту переждать непогоду, считали его своим. И
неудивительно: Пэт был потомком испанского солдата, выброшенного на берег
после гибели Великой Армады.

Дойль Артур - Крепостная Певица

---

Путешествуя как-то в Польше, автор сиих строк узнал о событиях столь печальных, настолько глубоко потрясших его, что счел необходимым запечатлеть их в повести, дабы показать, к каким трагедиям приводило польское, а точнее сказать, российское крепостничество[1], причем не только в екатерининские времена, но и в недавнем прошлом. Польская знать, по сути дела сама пребывавшая в рабстве, искренно стремилась к освобождению крепостных, но подчиненность законам Российской Империи запрещала ей осуществить подобный шаг.
Городок Побереже в Подольском воеводстве в Польше примостился у подножья горы, орошаемой множеством ручьев. Он представляет собой скопление жалких домишек, в центре которого расположены католический костел и две православные церкви, которые легко отличить от него по их позолоченным куполам.

По одну сторону базарной площади размещается единственный в городе постоялый двор, а по другую — несколько лавок, из окон и дверей которых выглядывают неряшливо одетые евреи-сидельцы. В некотором отдалении от города, на холме, покрытом виноградниками и фруктовыми деревьями, возвышается графский замок, который, быть может, не совсем соответствует своим внешним видом столь пышному названию, но, с другой стороны, у кого повернется язык назвать иначе обитель владетеля здешних мест?
В то утро, с которого начинается наш рассказ, управляющий поместьем получил из замка распоряжение, в нем не было ничего из ряда вон выходящего: следовало подобрать для господской службы двух крепких молодых парней на конюшню и молодую девку в каштелянскую. Повинуясь этому приказу, изрядное число самых красивых крестьянских юношей и девушек Ольгогродского повета собралось на широкой аллее, ведущей к замку. Некоторых провожали опечаленные, плачущие родители, в чьих сердцах, однако, теплилась робкая надежда: «Быть может, выберут не мое дитя?»
Когда всех завели во двор, из замка вышел сам граф Рожинский в сопровождении домочадцев, дабы лично произвести смотр подросшему поколению своих подданных. Это был маленький неприметный человечек лет пятидесяти с глубоко посаженными глазами и насупленными бровями.

Его жена — чрезвычайно дородная дама примерно тех же лет — отличалась на редкость вульгарной внешностью и громким, сварливым голосом. Ее жалкие попытки подражать манерам и осанке истинных аристократов выглядели просто смешно.

Надо отметить, что оба супруга были полны решимости пробиться в высшее общество, невзирая на собственное весьма сомнительное происхождение: отец «сиятельного» графа Рожинского был простым камердинером. На службе у знатного вельможи, сделавшего его своим фаворитом, папаша сумел скопить достаточно денег, чтобы унаследовавший их сынок смог приобрести обширное поместье в Ольгогродском повете, а вместе с ним еще 1600 человеческих душ в безраздельную собственность.

Власть его над крепостными была абсолютной. Если же, доведенные барским гнетом до безумия, они осмеливались проявлять непокорность — горе таким смельчакам! Их ждали сырые, зловонные подвалы, где прикованные за руку узники могли годами томиться, не видя солнечного света, постепенно забываемые всеми, за исключением тюремщика, ежедневно приносившего им кружку воды и заплесневелый сухарь.